Поднявшаяся волна переклички докатилась и до меня.

 

... сдохнешь ночью! Задохнешься! Удавим! — вновь по-змеиному прошепелявили за спиной в этот раз на ломаном русском языке.

 

Угрозы лишить жизни почти не достигали цели. И не столько по причине выдающейся личной храбрости живой мишени, сколько потому, что я был доведен за несколько месяцев службы до состояния полного притупления всех органов чувств. Невыносимо, болезненно хотелось спать. Стоило меня поставить куда-нибудь, не обязательно даже в тепло, как глаза закрывались сами собой. Мне бы неплохо спалось голышом посреди людной площади зимой в Норильске или в вентиляционном отсеке на вибрирующем цементном полу — прямо под пружинами гигантской грохочущей вытяжки в окружении стада ревущих моторов с толстенными хоботами для перегонки воздуха. 

 

Не иссякающий поток зловредных обещаний, сопровождающийся навязчивым и непрерывным гулом тюремной ругани, голод, постоянное ощущение опасности измотали и довели до анабиоза мою нервную систему.

 

 «Сейчас спать, а потом будь что будет», — думал я. Заветное ложе так близко… Наковырявшись впроголодь лопатой в снегу и настоявшись до состояния нестояния на «тумбочке», я и без того смертельно устал. А перед тем как уйти на заслуженный покой, пусть даже в мир иной, все равно необходимо еще не раз «полетать». Обязательное, тренировочное упражнение для новичка-пилота означало, что он должен многократно раздеться за 45 секунд и лечь в койку, притворившись спящим, тут же по команде вскочить и, одевшись за те же 45 мгновений, стать в строй.

 

Центральная бетонная, широкая и длинная часть пола, разделявшая казарму пополам, называлась взлеткой — все как на настоящем аэродроме.

 

— Разой-ди-ись! — в итоге скомандовал дежурный офицер.

 

— «Духам» — см-и-ирно! От-бо-ой! – тут же тошнотворно залаял сержант.

 

Строй, не спеша, лениво стал распадаться на компоненты. В этот момент двенадцать «духов», стремительно набирая скорость, помчались бомбить табуреты сбрасываемым на ходу обмундированием.

 

— Четыре, шесть... — торопливо мухлюет младший сержант.

 

По пути к цели ремень снят и гимнастерка расстегнута. Так, сапоги под табурет, портянки... постараться по возможности аккуратно сложить вещи. Руки лихорадочно работают, в ушах продолжает резонировать противный голос лжесекундомера. Тяжелый груз сброшен. Выход из пике, поворот и резкий набор высоты на уровень второго койко-этажа.

 

— Как одежду сложили?! Вас что, дома не учили, «духи»?! Подъ-ём! – незамедлительно следует новое ценное указание.

 

Едва успев прикрыться одеялом, я подскакиваю как ванька-встанька и, молниеносно спустившись с небес в одних кальсонах, поспешно напяливаю лягушачий мундир — последнюю новинку зимнего сезона. Только для «духов»! Темно-зеленое, безобразно покроенное ПэШа.

 

— Жи-ве-е! Жи-ве-е, «душара»! — подстегивает всех нас и каждого в отдельности штормовое море чрезмерно эмоциональных зевак.

 

— Портянки наматывать! — не унимается лычкастый начальник.

 

Быстро выполнить последнее задание невозможно. Обычно полотно портянки накладывается на сапог с тем расчетом, чтоб потом оно легко въехало внутрь, вдавливаемое стопой. При определенном навыке таким способом обувшись, можно преодолевать весьма большие расстояния не растерев ног.

 

— Сорок один, сорок два... — еще пара секунд, и я становлюсь в редкий строй.

 

— Не успели, — удовлетворенно констатирует командир.

 

Двенадцать камикадзе, выглядят отпетыми оборванцами. У всех не застегнута ширинка и матерчатый поясок, призванный поддерживать на уровне приличия парашютообразные галифе. У меня наискось запуговлена гимнастерка. У кого-то кокетливо выглядывает нижнее белье. Последним скачет рядовой Никифор, за голенищами его сапог тянутся длинные шлейфы портянок.

 

Ушастого виртуоза комичная картина веселит. Отблески пекла блымают в глазницах крепкого черепа.

 

— Это что такое?.. «Душары»!.. – сержант, деловито прохаживаясь, привлекает наше внимание, резко смыкая руками за каждое из многочисленных повреждений в экипировке летного состава. Мы их немедленно устраняем.

 

—…Смир-но! Отставить! Рав-няйсь! Отставить! Видеть грудь третьего от себя солдата. Майков, сука, пялься лучше, как на женские сиськи без лифчика!.. Смирно! От-бой! Сорок пять секунд! — И предназначенный на убой летучий отряд снова понесся на импровизированное стрельбище сломя головы и вовсе не на автопилоте. Необходимо с особой осторожностью облетать встречающихся в узком воздушном коридоре, занятых своими делами асов-«дедушек».

 

— Смотри, куда прешь!… — свирепо совестит фальцетом оспой покусанный дедуганьчик. Мне самому неудобно за маятниковое расшатывание двухместной по вертикали люльки и предоставленное беспокойство.

 

Множество короткометражных, но рисковых вылетов и посадок. В который раз заходила ходором двухэтажная кровать («духи» спали только на второй полке) и, наконец, вырубили свет. Последний раз раздеваясь, я уже спал.

 

— Подыши перед смертью, урод! Утром не проснешься!.. — едва смогло уловить мое сознание.

«Врешь, не возьмешь!» — словно в ответ, привиделись последние кадры из черно-белого фильма «Чапаев», только в виртуальном мире в меня целили вроде бы свои — черно-красные. Вот свои ли? ...

 

Замечал с детства: иногда симпатизирую киноперсонажам, которые по замыслу режиссера должны играть отрицательную роль. Это проскальзывало не в каждом случае, но имело место. Страсть «прогрессивного человечества» победить любой ценой приводила к тому, что в советских фильмах на одного или нескольких контрреволюционеров, смотревшихся героическим меньшинством, неумолимо катилась лавина красных. Возникало естественное желание стать на сторону менее защищенных людей.

 

Существует мнение, что любое искусство, даже примитивное, не умеет лгать. Как ни пытается автор услужить заказчику и придать противоестественный, но необходимый власти оттенок своему произведению, приходит срок — и проступает настоящее изображение, припрятанное под вуалью фальшивой идеологии.

 

В том же «Чапаеве» не менее резко проявляется черно-красное позорище на белом фоне. Каппелевцы шли на верную смерть парадным строем и в полный рост, шеренги вел офицер почти прогулочным шагом, с достоинством покуривая сигару под пулями Анки-пулеметчицы.

 

Чем же заняты красные?  Они, не поднимая голов, прижались к земле.